Двенадцать рассказов протодиакона Андрея Кураева, который ничего не выбирал

Протодиакону Андрею Кураеву, одному из самых известных православных миссионеров, исполняется 50 лет. Многие из тех, кому сейчас около тридцати, пришли в Церковь благодаря его лекциям и книгам. Правмир сердечно поздравляет отца Андрея и желает ему дальнейших успехов на миссионерском поприще. Сам же отец протодиакон утверждает, что свой путь не выбирал.

Рассказ первый, Об орудии производства

В моем далеком нецерковном детстве я научился тому, что потом мне сильно помогло в церковной жизни. Читать и говорить.
Пару лет назад меня нашли одноклассники по школе, в которой я учился где-то в 6-7-м классе. И один мужик говорит: «Андрей, ты так много значил в моей жизни! Ты всю мою жизнь перевернул!» Я не понял: «Как я тебе в 6-м классе мог всю жизнь перевернуть?». По привычке я подумал про религиозное обращение, но в те годы я и сам был совершенно атеистическим теленком, похотливым подростком и не более того. А он говорит: «Ты был единственным в нашем классе, кто говорил на правильном русском языке. У тебя была литературная речь».

Андрей-первоклассник, 1969 год. Фото из личного архива протодиакона Андрея Кураева

Я после этого на крыльях бежал домой, чтобы сказать отцу: «Пап, ты знаешь, что про тебя сказали?» — потому что всем ясно, что если ребенок в 7-м классе грамотно говорит, то это комплимент родителям.
И в семье же меня научили читать. Впрочем, к любимым книгам детства и юности я специально не возвращаюсь, чтобы их не разлюбить. Потому что опыт разлюбления у меня уже есть: в юности мне нравился Ницше; потом уже в христианском возрасте я взялся его перечитывать — и не смог. Не лезет никак.


Последний звонок, 1979 год. Фото из личного архива протодиакона Андрея Кураева

Рассказ второй, Как аспирант Кураев спас репутацию своих преподавателей

Философский факультет я не выбирал. Это семейная карма. Потому что отец — философ.
Не было и вопроса — МГУ или нет. Я еще совсем маленьким был, когда меня ставили на подоконник и спрашивали: «Андрюша, где будешь учиться?» Я показывал на МГУ — мы жили через дорогу на Университетском проспекте.
После университетской учебы меня могли просто оставить в аспирантуре на кафедре научного атеизма. Было приглашение и от кафедры эстетики — сразу на должность преподавателя. В 21 год стать преподавателем МГУ — это, конечно, было лестно. Но к этому времени мне уже было понятно, что мой путь идет в семинарию. Поэтому такой стремительный ракетно-карьерный взлет был не в моих интересах.
Из-за наличия слова «атеизм» в названии родной кафедры прямо с нее поступить в семинарию было невозможно. Надо было выждать и малость запутать следы. Поэтому я решил скоротать год или два в аспирантуре академического Института философии в секторе зарубежной философии.
Такой переход был важен и для того, чтобы для моих преподавателей было меньше дурных последствий. Чтобы, если кто-то будет дознаваться: «Как вы такого мерзавца воспитали?» — МГУ и Академия наук кивали друг на друга:«Мы-то нормально воспитали, это там испортили», — и напротив: «Да мы ни при чем, мы уже такого взяли».

Рассказ третий, Как не выбирать Церковь

Православную Церковь я выбрал именно, чтобы дальше не выбирать. Ещё будучи человеком неверующим, я для себя решил, что, если Бог и в самом деле есть, то я обращусь к традиционной религии: ведь не с меня же началась история, и я не могу быть первым, кто встретил Бога. Выше Евангелия на фоне других уже более-менее знакомых мне традиционных религий для меня уже тогда ничего не было. Поэтому ещё до крещения я понимал: если сказать бытию Творца «да», то дальше только христианская ортодоксия. И это при том, что моё детство прошло в католической Чехии, а мои знакомые, как и некоторые друзья родителей, увлекались йогой, теософией и т. д.
А дальше уже и в самом деле в моей жизни все само важно складывалось не по моим планам. И я этому радуюсь: много сил и нервов экономится при отказе от «планирования».
Недавно беседуем в одной священнической компании, и один священник, раза в два меня моложе, говорит:
— Отец Андрей, у меня столько проблем, что у меня уже больше седых волос, чем у вас.
Я отвечаю:
— Это потому, что ты неправильно себя ведёшь.
— А как я неправильно себя веду?
— Ты ведёшь как атеист.
— Почему это как атеист?
— Потому, что ты, как атеист, сам решаешь свои проблемы, вместо того, чтобы поступать, как я.
— А как вы поступаете?
— При возникновении у меня проблем я просто смотрю на небо и говорю: «Господи, Ты меня привёл в эту Патриархию — Ты с ней и разбирайся!».

Рассказ четвертый, О миссионерстве в семинарии и до нее

Миссионерствовать можно по-разному. Можно по-евангельски говорить с кровли, а можно и закрыв все двери и окна, как с Никодимом, один на один.
Первый миссионерский опыт — просто спор с глазу на глаз. После крещения я просто не мог не делиться тем смыслом, той радостью, которую нашёл.
Естественно, начиналось это еще до поступления в семинарию — в университете, с друзьями, ночью в общаге… Это были совсем не массовые встречи — один на один, и то далеко не с каждым. Одно из печальных последствий того, что я стал читать лекции — исчезновение этого первоначального формата. На штучную работу уже не осталось времени. Тогда же общение с одним человеком могло длиться годами, от встречи к встрече. И радостное примечание постепенных перемен в его взглядах и, в конце концов, в судьбе.
Потом миссионерские связи завязывались прямо на улице: в Лавре семинаристов зачастую останавливали группы экскурсантов, реагируя на наш китель: «Ой, вы семинарист?! Расскажите!»
Потом кто-то приезжал отдельно, чтобы продолжить беседу. Бывало и так, что спустя годы в каком-то городке подходили люди: «Отец Андрей, а вы меня не помните? Я в 1988 году с дочерью была в Лавре на экскурсии, и мы с вами спорили. А знаете, мы месяц назад крестились!»
А один из тогдашних моих юных экскурсантов-вопрошателей потом стал священником.

Рассказ пятый, Чем заняться ночью вне монастыря?

Эти встречи с «внешними», беседы и споры, помогали оставаться в семинарии. Там своих сложностей хватало. Например, было очень трудно понять атмосферу тотальной подозрительности. На лекциях нам говорили, что мы не должны осуждать, а в реальной жизни та же инспекция любой твой поступок, любое слово истолковывает в максимально предосудительном смысле.

С сокурсниками по семинарии (второй справа), 1987 год. Фото из личного архива протодиакона Андрея Кураева

Я помню, пробовал перед ректором заступиться за одного из исключаемых семинаристов. Владыка говорит:
— Доказано — он не ночевал.
Я говорю:
— Ну и что, что не ночевал? Это же не означает, что он в это время чем-то непристойным занимался.
— Нет, это означает именно это!
А у меня за плечами в университетские годы сколько таких ночей, когда я ночевал не дома, а в общаге, да еще и с девчонками. Мы просто до утра сидели компанией, философствовали, обсуждали что-то. И мне было очень странно, что именно в церковной среде почему-то предполагается, что единственное, чем можно заняться ночью за стенами монастыря — это секс.
Таких моментов было довольно много, они очень досаждали. Но когда затем я встречался с людьми из мира, с этими липнущими к нам экскурсантами, вступал с ними в дискуссии — я вновь понимал, ради чего я здесь.
Этот опыт помогает и сейчас. Когда вы слышите от людей Церкви, официальных или неофициальных, что-то, что вас смущает, вспомните, ради чего вы пришли. Вряд ли вы пришли в Церковь ради того, чтоб узнать, как относиться к Набокову или какие юбки носить. Поэтому если вы с кем-то из нас в каком-то из этих вопросов не согласны, то это не повод, чтобы уйти из Церкви.

Рассказ шестой, О пользе плохой репутации

В 2008-м я гостил у батюшки — своего однокурсника. Сидим мы за чашкой не помню чего, но кажется, не чая, потому что дело было на Западной Украине. Бойцы вспоминают минувшие дни, и дело доходит до неизбежного: «А помнишь, у нас такая пьянка была?..» Я не помню. «Да как не помнишь?». Паки отрицаюся: «Не было меня там!». «Да ты чего? Да там все были!». И третие глаголю: «Я не был». «А, — вспоминает он, — конечно, тебя же стукачом считали».
Тут я взмолился: «Слава Тебе, Господи! Вот так иногда плохая репутация служит добрую службу».
Почему меня считали стукачом? Потому, что я вёл себя не по правилам. Например, я имел наглость заходить в преподавательский туалет. Я же не знал, что он только преподавательский. У нас в университете и в голову не могло бы придти, что есть какой-то отдельный туалет для преподавателей! Ну, а люди «системные», видя такие мои странности, делали вывод: раз он это может себе позволить, значит, он не так прост, как кажется…
Мелочь конечно, но и в ней виден контраст. Главное же отличие — в МГУ профессор в студенте, особенно в старшекурснике, видит своего будущего коллегу. В семинарии в те годы так относились к студентам только преподаватели, которые приезжали из Москвы (и мы их любили) — а у администраторов из монашествующих чаще встречалась вот эта давящая и подозревающая отчужденность…

Рассказ седьмой, Почему отец Андрей Кураев остался диаконом

Сначала я писал прошение ректору Академии «прошу Вас ходатайствовать перед Святейшим Патриархом о рукоположении меня в сан пресвитера». Так у нас принято в академии. Если сразу просишься в священники, то дистанция между дьяконской и пресвитерской хиротониями небольшая. В моем случае вообще предполагалось, что между ними будет лишь одна неделя…
Причем мне было предоставлено удивительное право: я мог выбрать епископа, который меня будет рукополагать.
Дело в том, что в ответ на мое прошение Ректор написал соответствующий рапорт Патриарху Пимену, тот благословил архиепископа Кирилла, председателя ОВЦС, обратиться к Румынскому Патриарху (я тогда учился в Румынии). В итоге румынский патриарх Феоктист мне говорит: «Ты у нас давно, нашу Церковь знаешь. Где и кем ты хочешь быть рукоположенным?»
И я тогда выдвинул идею, как сейчас понимаю — хамскую: «Можно, Ваше Святейшество, диаконскую хиротонию будете совершать Вы, а пресвитерскую — архиепископ Сучавский Пимен?».

Посвящение во диаконы, Бухарест, Патриарший собор, июль 1990 года. Слева — предстоятель румынской православной церкви патриарх Феоктист. Фото из личного архива протодиакона Андрея Кураева

То есть я предложил Патриарху совершить относительно «низшее» таинство, а довершить его более высоким таинством предложил другому епископу… У нас Патриарх диаконских хиротоний не совершает, только пресвитерские. Я тогда еще не знал таких тонкостей церковного протокола, но Патриарх Феоктист это спокойно воспринял и согласился.
А я в ту минуту думал не о протоколе, а о желаемом духовном родстве. Архиепископ Пимен до сих пор, слава Богу, жив. Это очень светлый, очень простой человек, настоящий монах. Старец-архиерей, духовный светоч в епископате Румынской Церкви. Мне хотелось к нему.
Диаконская хиротония была совершена в патриаршем соборе в Бухаресте, а затем я уехал в Буковину, в карпатские горы. Сорокоуст у меня был необычный: не в одном храме, а в разных монастырях. Они там стоят рядышком, пешком можно дойти. Красивейшие места!
И вот брожу я несколько дней по горам да монастырям вокруг Сучавы, и вдруг набредаю на непреодолимое ощущение: надо бы остановиться.
Позже мне не раз предлагали стать священником (в последний раз — года четыре назад). Но принятие священнического сана или женитьба — это такие безумные поступки, которые надо совершать в молодости. С каждым годом это все тяжелее сделать, потому что понимаешь последствия.
Подумывал о монашестве. Мне кажется, что православный юноша, который хотя бы пару месяцев не мечтал о монашестве — человек духовно не вполне здоровый.
Но сильнее оказалось ощущение, что это не мое. Что мне нужно быть где-то ближе к людям. Я не мог себе представить, как именно это должно выглядеть. Но было ощущение: «Подожди. Не принимай радикальных решений. Не отрывайся от книжек. Готовься».

Рассказ восьмой, Как не выбирать становиться пресс-секретарем Патриарха Алексия

Так был ли у меня выбор — оставаться в аспирантуре или идти в семинарию? Со стороны это выглядело как выбор. А я просто однажды представил себе, что вот эти стены и пересуды оградят мою жизнь навсегда, если я останусь в Институте философии. И у меня случился дикий приступ тоски. Стало ясно: любой ценой, но вырваться отсюда именно туда, в семинарию.
Когда я шёл в семинарию и учился в ней, у меня не было никаких жизненных перспектив и планов. Многие однокурсники примеряли на себя служение священника, заранее покупали все необходимое: миниатюрные евхаристические наборы для причастия больных, кисточки для помазания, губки… Да-да, тогда обычная натуральная губка, которой прибираются на престоле, была дефицитом. Поэтому наиболее перспективные семинаристы ими запасались заранее: заказывали редким знакомым «выездным» паломникам, направлявшимся в Грецию.
Я же руководствовался принципом «хоть хворостиной, да в церковной ограде торчать». Планов не было. Я был ведомым. Так, не чая, не гадая, не выбирая оказался командированным в Румынию. Потом вернулся в Советский Союз — тоже не зная, что это уже навсегда. Я то приехал домой на каникулы, вещи оставил в Бухаресте и просто пустил пробный шар, сказав ректору Академии: «Владыка, вроде бы, страна другая, Патриарх другой, глава ОВЦС другой. Может быть, я уже могу вернуться из Румынии и доучиваться в Академии?». Ректор сказал: «Да, я подумаю. Восстановим вас на третьем курсе, заодно, может быть, библиотекарем оформим. Зайдите через недельку».
Я через недельку захожу, а он говорит: «Я про вас новому Патриарху сказал. Он собирает команду, ему нужны пишущие люди. Идите к нему, познакомьтесь».
То, что я оказался рядом с Патриархом, означало, что я не должен был «сдавать ЕГЭ», ничего никому не должен был доказывать. У меня получилась вполне революционная судьба, потому что годы шли революционные — именно тогда в 16 лет командуют полком. Я, будучи недоучкой, не закончив еще Академию, стал пресс-секретарем Патриарха и его спичрайтером.

Успенский собор Кремля, 1990 год. Слева от Патриарха Алексия II — председатель Верховного Совета СССР Анатолий Лукьянов, референт Патриарха Андрей Кураев, первый зампредседателя Моссовета Сергей Станкевич (на заднем плане). Слева — предстоятель румынской православной церкви патриарх Феоктист. Фото из личного архива протодиакона Андрея Кураева

Сегодня если студент или свежеиспеченный выпускник Академии начнёт пробовать свои силы, ему предстоит множество барьеров: цензура прихожан, настоятеля, благочинного, секретаря епархии, своего епископа. Все на него косятся, все не доверяют его молодости и его активизму. И каждый в его активности чувствует какой-то упрёк себе. А уж если он начнет давать интервью светским изданиям…
То есть сегодня такая судьба, я думаю, была бы невозможна. Но тогда раз Патриарх сразу взял меня именно с этими функциями, то для епископата стало понятно: наш человек, пусть работает.

Рассказ девятый, Как не выбирать становиться миссионером

Патриарх начал брать с собой в поездки. Для меня это был важный психологический перелом: я человек очень домашний, семейный и тихий. Даже в студенческие годы я не странничал, а домоседничал. Но благодаря поездкам с Патриархом у меня стала исчезать эта своеобразная агорафобия — боязнь переполненных вокзалов, очередей за билетами. Ведь тогда, в начале 90-х купить билет — это была проблема. На всю Москву лишь три точки продажи билетов на самолет, и их покупка — это история целого дня.
Кстати, Патриарх тогда летал в обычных самолетах Аэрофлота в обычном эконом-классе. Ну, максимум, ему брали два места, чтобы уж локтем его никто не толкал… Были случаи, когда пассажиры подсаживались к Патриарху Алексию поговорить…
Тогда была в моде так называемая народная дипломатия. Горбачёв, когда ехал в США, брал с собой митрополитов, артистов, учёных, чтобы они общались с общественностью. Чтобы не только глава МИДа беседовал со своим омологом, а чтобы люди открывались друг другу и понимали, что у нас нет никакой заточки в кармане, и мы просто хотим жить вместе со всем человечеством.
Патриарх Алексей, как человек в этом участвовавший, решил реализовать аналогичный проект. Например, несколько поездок в нашу группу входил отец Иоанн Вавилов, внук академика Вавилова. Это было шоком для новосибирских академиков: внук Вавилова — и священник!
Были у нас помимо собственно патриаршей программы и свои пресс-конференции, лекции, встречи. Местные ректора университетов и архиереи, стали приглядываться ко мне и приглашать: «Приезжай отдельно — ещё какую-нибудь лекцию прочитаешь».
Первые самостоятельные выезды — в Севастополь, Минск, Тбилиси… Но казалось, что эти лишь случайности, эпизоды… А вот всерьез поломало мою жизнь приглашение в город Ноябрьск (это Ямал, Крайний Север). Сто тысяч жителей, большинство с университетским образованием. Там вообще в ту пору ни одного священника не было, зато уже постоянно жили шесть протестантских миссионеров. Представители городской администрации, услышав меня на Рождественских чтениях, позвали с лекциями в Ноябрьск.

Паломничество на Соловки. На дрейфующей льдине в Белом море, 2008 год. Фото из личного архива протодиакона Андрея Кураева

Я даже не знал, что такой город существует — в новостях он не упоминался.
— Как? — говорю. — На каких оленях к вам ехать?
А в ответ слышу:
— У нас вообще-то аэропорт. Два рейса в сутки.
…Вот там я понял, что по настоящему нужен вдали от Москвы…

Рассказ десятый, Как диакон Андрей Кураев стал перекати-полем

Года через два я начал понимать, что поездки происходят так часто, что мне надо уходить из Российского Православного Университета, где я был деканом. Из-за этих поездок я уже не мог нормально исполнять функцию декана: контролировать учебный процесс, помогать ребятам и так далее. Меня всегда очень тяготит, когда я чувствую, что какие-то свои обязанности не могу выполнять на 100% по-честному. В этих случаях я ухожу.

Выступление в ходе миссионерского тура на концерте Юрия Шевчука, западная Украина, 2008 год. Фото из личного архива протодиакона Андрея Кураева

Не только из-за моих отлучек мне не удалось реализовать свою мечту о создании лучшего университета страны. Для этого нужны были деньги. Не мне — на себя я могу зарабатывать своими лекциями. А вот как декан я должен был искать и платить деньги моим коллегам. Не всем, но хотя бы двум-трем действительно незаменимым преподавателям. Но тогдашний ректор РПУ в некотором смысле был мегаломаном: он вынашивал грандиозные планы, открывал все новые факультеты, и не заметил, что теряет уже вроде бы построенное…
После ухода из университета для меня окончательно стало понятно, что вся эта разлетная жизнь — всерьёз и надолго. А значит, я должен обрубить в Москве все возможные связи и якоря, превратиться в такое перекати-поле.
Это было важное решение, но опять оно было столь очевидно, что и выбором его считать нельзя.

Рассказ одиннадцатый, О том, где отец Андрей не миссионерствует

Где-то со второй половины 90-х годов я заметил, что люди в поезде перестали затрагивать религиозные темы. Может, оттенок сенсационности и инопланетности в церковной тематике прошел. Может, это во мне с годами что-то меняется — и от усталости уже на лице у меня написано «не тронь!»
Раньше я часто беседовал с попутчиками, но теперь для меня дорога и храм — это возможности чуть помолчать.
Да и в конце концов — у меня уже не тот возраст. Одно дело разговориться с юношей (коим я был в первые годы ношения рясы), другое — с каким-то взрослым мужиком. Нередко я с собой в поездки брал семинаристов именно для этого: чтобы взрослые люди могли обратиться к юноше, а не ко мне. С профессором мало кто рискнёт спорить, а когда перед тобой студент стоит, тебе в сыновья годится — у него можно что-то спросить, не боясь показаться простецом и профаном.
В 90-е годы почти всегда после лекций какие-то юноши (странно, что девушки — значительно реже; впрочем, для них есть о. Артемий Владимиров) прилипали к рясе, провожали до машины или до метро, приходили на следующий день в гостиницу, на следующие лекции, приставали с личными вопросами. Сейчас это реже. Может, потому что я стараюсь находиться на сцене до последней капли моей энергии, отвечать на все вопросы, а потом прошу принимающую сторону организовать мою эвакуацию максимально коротким путем.
Зато сейчас есть то, чего не было в 90-х годах. Когда я выхожу из дома и куда-то еду на метро, то в каждую такую вылазку несколько человек подходят и благодарят. Так было в том числе и в кризисном для церковного пиара 2012-м году.
Но ладно на улице — на пляжах узнают. И не только в России — в Греции, в Израиле тоже: «Отец Андрей, а помните, вы у нас в Урюпинске десять лет назад…». Причем я ведь специально выбираю безлюдные места. Не помогает.

Узбекистан, 2006 год. Фото из личного архива протодиакона Андрея Кураева

Кстати, я очень разочаровываю некоторых людей, ищущих со мной отдельного общения. Они, бывает, зовут меня в поездки на Афон или в Иерусалим, оплачивают мне дорогу. И надеются, что по дороге я буду читать пропущенные ими мои лекции.
Но в частной обстановке сам я никогда не заговариваю первым на религиозные темы. Спросят — отвечаю. А про религию пусть другие инициируют разговор; я с этим навязываться не умею. Не могу этот барьер переступить. И сам не столько повествую, сколько расспрашиваю — о местной жизни и истории.
Хотя и знаю, что некоторые люди потом про меня думают: «Он на самом деле по жизни атеист. Совершенно ничего о религии за обедом не говорит».

Рассказ двенадцатый, Зачем миссионеру скутер

Впрочем, точно помню, что однажды своему попутчику смог помочь. Это было прошлым летом, когда я снял девушку с помощью скутера.
Дело было у Кремля, на Большом Каменном мосту. Там для пешеходов очень неудобное место: до метро далеко, остановок автобусов нет. И вот я вижу — бедная девчонка куда-то бежит на своих каблучках, опаздывает.

Я притормозил: «Девушка, садитесь», — и она согласилась. Я ее и подвёз до Театральной площади, она, оказывается, на какой-то митинг торопилась.
Так что с помощью скутера хотя бы одно доброе дело удалось сделать. Правда, никакой миссионерской беседы даже при желании бы не вышло — мотор ревет, а девушка у меня за спиной.

На краю земли. Кунашир, 2011 год. Фото из личного архива протодиакона Андрея Кураева

Вместо эпилога: чего не хватает миссионеру?

— Отец Андрей, чего вам пока не удалось за полвека жизни?
— Во-первых, пока не удалось похудеть. И это главная и летальная проблема в моей жизни.
Во-вторых (это уже из области «псевдо-выборов») — не удалось стать серьезным учёным. Но тут надо было выбирать: или миссионерство, или какая-то кабинетная работа. Я не жалею, что жизнь меня наставила на первый путь, потому что вижу: настоящих, хороших, кабинетных учёных у нас в Церкви стало больше за эти 20 лет. А вот аналогичного роста числа и качества миссионеров не наблюдается… Наверное, если бы я стал ученым, занялся бы историей Церкви: мне нравится ее нелинейность и многообразие.
В-третьих, ещё одна моя глобальная мечта не осуществилась. В начале 90-х годов, впервые побывав в Германии, я гостил во Франкфурте в семье главного художника театра Эрмитаж. Деревенский дом, буквально под окном коровы пасутся — а он работает на московский театр, делает на компьютере какие-то эскизы и посылает по интернету. И я понял: вот это моя мечта — деревенский домик с интернетом.
— Многие миссионеры об этом мечтают.
— Кстати, я считаю, что миссия через интернет — это идеальное монашеское послушание.
— А как же сопутствующие искушения: троллинг, потоки мата?
— Для монаха это повод помолиться о тех, кто его злословит. Это всё удобрение. Латинские отцы любили напоминать, что слово humilitas (смирение) однокоренное со словом гумус — перегной. Земля принимает на себя помои, а взращивает новые цветы. Вот так и душа христианина принимает поношение, а взращивает мудрость. А интернет-монах мог бы, не выходя из кельи, вести переписку, и на каком-нибудь форуме защищать честь церкви.
— А как?
— Всяко. Но порой с монашеским смирением признаваясь, что и мои носки могут дурно пахнуть. Защита Церкви не означает тотальной апологии ее жизни, быта и истории (в отличие от ее Веры). Защита может быть покаянной. Для христианина покаяние не есть что-то постыдное…
— Сейчас еще остались миссионеры в Русской Церкви?
— Есть такой священник Игорь Крапачев. Он, поехав в горный Алтай, изучил шорский язык и обычаи алтайцев, жил с ними несколько лет. Вот это — настоящее миссионерство. Жаль, что пресса не заметила его подвиг…
Издалека вызывает мое уважение решение игумена Агафангела (Белых) поехать служить в Тикси…
У меня же желания решительного пространственно-культурно-бытового разрыва не было. Я всегда был ориентирован на публику городскую и образованную — «племя советской интеллигенции». Потому что и здесь работы выше головы. Так я понимаю слова Апостола Павла: «Не заботящийся о домашних хуже язычника».
— Отец Андрей, скажите, вы, как церковный человек, счастливый?
— Думаю, что да. По крайней мере, если мне кажется, что это не так, я представляю себе многотысячный список батюшек, которые мне завидуют.
— Что в дьяконе может вызывать зависть священника?
— Среди слагаемых моего счастья есть реалии, доступные любому человеку — вот внучки вокруг бегают, а старшая на днях шепнула: «деда, я по тебе всю жизнь скучала!»…
Есть слагаемые счастья, доступные только клирикам — возможность церковного служения.
Дьякону же священники обычно завидуют как безответственному человеку: он ни за что не отвечает, не исповедует, не проповедует, не настоятельствует. Просто молится на радость себе и людям. У дьякона ниже церковный и социальный статус, меньше доход. Но зато у него больше свободы. Вечный выбор. И обычно имеющий одно завидует другому.
О сложных отношениях свободы и доходов говорит старое пикирование между Диогеном и философом Аристиппом. Аристипп, наживший состояние, восхваляя царя, увидел, как Диоген промывает чечевицу, и сказал: «Если бы ты прославлял царя, тебе не пришлось бы питаться чечевицей!» На что Диоген возразил: «Если бы ты научился питаться чечевицей, то тебе не пришлось бы прославлять царя!».
Нет, я не бомж и не питаюсь чечевицей. Определенная жизненная и финансовая независимость у меня есть. Есть убеждение в том, что Бог меня еще зачем-то терпит, а, значит, не выдаст. Все это вкупе с отсутствием карьерных планов дает мне очень важную свободу: я могу не аплодировать вместе с залом. Вам разве еще не завидно?
 




О проекте | Карта сайта | Контакты | Полезные ссылки | Наши баннеры